Мне на плечи бросается век волкодав мандельштам. Сочинение «Мне на плечи кидается век-волкодав

Быть может, я тебе не нужен.
Ночь; из пучины мировой,
Как раковина без жемчужин,
Я выброшен на берег твой.
О. Мандельштам

Осип Эмильевич Мандельштам знал подлинную цену себе и своему творчеству, считал, что повлияет “на русскую поэзию, кое-что изменив в ее строении и составе”. Никогда и ни в чем не изменял поэт себе. Позиции пророка и жреца предпочитал позицию живущего вместе и среди людей, созидающего то, что необходимо его народу.

Дано мне тело — что мне делать с ним.
Таким единым и таким моим?
За радость тихую дышать и жить
Кого, скажите, мне благодарить?
Я и садовник, я же и цветок,
В темнице мира я не одинок.

За талантливую поэзию наградой ему были гонения, нищета и в конце концов гибель. Но правдивые, оплаченные высокой ценой стихи, десятилетия не печатавшиеся, жестоко преследующиеся, выжили... и теперь вошли в наше сознание как высокие образцы человеческого достоинства, несгибаемой воли и гениальности.

В Петрополе прозрачном мы умрем.
Где властвует над нами Прозерпина.
Мы в каждом вздохе смертный воздух пьем,
И каждый час нам смертная година.

В Петербурге Мандельштам начал писать стихи, сюда возвращался ненадолго, этот город считал “своей Родиной”.

Я вернулся в мой город, знакомый до слез,
До прожилок, до детских припухших желез.
Я вернулся сюда,— так глотай же скорей
Рыбий жир ленинградских речных фонарей.

Мандельштам был по-детски открытым и радостным человеком, идущим навстречу людям с чистой душой, не умеющим лгать и притворяться. Никогда не торговал он своим талантом, предпочитая сытости и комфорту свободу: благополучие не было для него условием творчества. Несчастий он не искал, но и за счастьем не гонялся.

Ах, тяжелые соты и нежные сети,
Легче камень поднять, чем имя твое повторить!
У меня остается одна забота на свете:
Золотая забота, как времени бремя избыть.
Словно темную воду, я пью помутневший воздух.
Время вспахано плугом, и роза землею была.

Поэт знал и ему не безразлична была цена, которую надо было платить за жизненные блага и даже — за счастье жить. Судьба изрядно била и трепала его, неоднократно подводила к последней черте, и лишь счастливая случайность спасала поэта в решающий момент.

Декабрь торжественный сияет над Невой.
Двенадцать месяцев поют о смертном часе.
Нет, не Соломинка в торжественном атласе
Вкушает медленный, томительный покой.

По свидетельству Ахматовой, Мандельштам в 42 года “отяжелел, поседел, стал плохо дышать — производил впечатление старика, но глаза по-прежнему сияли. Стихи становились все лучше. Проза тоже”. Интересно соединялось в поэте физическое одряхление с поэтической и духовной мощью.

Колют ресницы, в груди прикипела слеза.
Чую без страху, что будет и будет гроза.
Кто-то чудной меня что-то торопит забыть.
Душно,— и все-таки до смерти хочется жить.

Что же давало силы поэту? Творчество. “Поэзия — это власть”,— сказал он Ахматовой. Это власть над собой, болезнями и слабостями, над людскими душами, над вечностью давала силы жить и творить, быть независимым и безрассудным.

За гремучую доблесть грядущих веков,
За высокое племя людей
Я лишился и чаши на пире отцов,
И веселья и чести своей.
Мне на плечи кидается век-волкодав.
Но не волк я по крови своей,
Запихай меня лучше, как шапку, в рукав
Жаркой шубы сибирских степей.

Поэт искренне пытался слиться с временем, вписаться в новую действительность, но постоянно ощущал ее враждебность. Со временем этот разлад становился все ощутимей, а потом и убийствен.

Век мой, зверь мой, кто сумеет
Заглянуть в твои зрачки
И своею кровью склеит
Двух столетий позвонки.

В жизни Мандельштам не был борцом и бойцом, ему ведо- мы были сомнения и страх, но в поэзии он был непобедимым героем, преодолевающим все трудности.

Чур! Не просить, не жаловаться!
Цыц! Не хныкать! Для того ли разночинцы
Рассохлые топтали сапоги, чтоб я теперь их предал?
Мы умрем, как пехотинцы.
Но не прославим ни хищи, ни поденщины, ни лжи!

Критики обвиняли Мандельштама в оторванности от жизни, ее проблем, но он был очень конкретен, а это было страшнее всего для властей. Так он писал о репрессиях 30-х годов:

Помоги, Господь, эту ночь прожить:
Я за жизнь боюсь — за твою рабу,
В Петербурге жить — словно спать в гробу.

“Стихи должны быть гражданскими”,— считал поэт. Его стихотворение “Мы живем, под собою не чуя страны...” было равносильно самоубийству, ведь о “земном боге” он писал:

Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны.
Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.

Простить такое поэту не могли, власти уничтожили его самого, но поэзия осталась, выжила и теперь говорит правду о своем творце.

Где больше неба мне — там я бродить готов,
И ясная тоска меня не отпускает
От молодых еще воронежских холмов
К всечеловеческим — яснеющим в Тоскане.

Быть может, я тебе не нужен.

Ночь; из пучины мировой,

Как раковина без жемчужин,

Я выброшен на берег твой.

О. Мандельштам

Дано мне тело - что мне делать с ним.

Таким единым и таким моим?

За радость тихую дышать и жить

Кого, скажите, мне благодарить?

Я и садовник, я же и цветок,

В темнице мира я не одинок.

В Петрополе прозрачном мы умрем.

Где властвует над нами Прозерпина.

Мы в каждом вздохе смертный воздух пьем,

И каждый час нам смертная година.

Я вернулся в мой город, знакомый до слез,

До прожилок, до детских припухших желез.

Я вернулся сюда,- так глотай же скорей

Рыбий жир ленинградских речных фонарей.

Ах, тяжелые соты и нежные сети,

Легче камень поднять, чем имя твое повторить!

У меня остается одна забота на свете:

Золотая забота, как времени бремя избыть.

Словно темную воду, я пью помутневший воздух.

Время вспахано плугом, и роза землею была.

Поэт знал и ему не безразлична была цена, которую надо было платить за жизненные блага и даже - за счастье жить. Судьба изрядно била и трепала его, неоднократно подводила к последней черте, и лишь счастливая случайность спасала поэта в решающий момент.

Декабрь торжественный сияет над Невой.

Двенадцать месяцев поют о смертном часе.

Нет, не Соломинка в торжественном атласе

Вкушает медленный, томительный покой.

По свидетельству Ахматовой, Мандельштам в 42 года “отяжелел, поседел, стал плохо дышать - производил впечатление старика, но глаза по-прежнему сияли. Стихи становились все лучше. Проза тоже”. Интересно соединялось в поэте физическое одряхление с поэтической и духовной мощью.

Колют ресницы, в груди прикипела слеза.

Чую без страху, что будет и будет гроза.

Кто-то чудной меня что-то торопит забыть.

Душно,- и все-таки до смерти хочется жить.

Что же давало силы поэту? Творчество. “Поэзия - это власть”,- сказал он Ахматовой. Это власть над собой, болезнями и слабостями, над людскими душами, над вечностью давала силы жить и творить, быть независимым и безрассудным.

За гремучую доблесть грядущих веков,

За высокое племя людей

Я лишился и чаши на пире отцов,

И веселья и чести своей.

Мне на плечи кидается век-волкодав.

Но не волк я по крови своей,

Запихай меня лучше, как шапку, в рукав

Жаркой шубы сибирских степей.

Век мой, зверь мой, кто сумеет

Заглянуть в твои зрачки

И своею кровью склеит

Двух столетий позвонки.

Чур! Не просить, не жаловаться!

Цыц! Не хныкать! Для того ли разночинцы

Рассохлые топтали сапоги, чтоб я теперь их предал?

Мы умрем, как пехотинцы.

Но не прославим ни хищи, ни поденщины, ни лжи!

Помоги, Господь, эту ночь прожить:

Я за жизнь боюсь - за твою рабу,

В Петербурге жить - словно спать в гробу.

“Стихи должны быть гражданскими”,- считал поэт. Его стихотворение “Мы живем, под собою не чуя страны...” было равносильно самоубийству, ведь о “земном боге” он писал:

Его толстые пальцы, как черви, жирны,

А слова, как пудовые гири, верны.

Тараканьи смеются усища,

И сияют его голенища.

Где больше неба мне - там я бродить готов,

И ясная тоска меня не отпускает

От молодых еще воронежских холмов

К всечеловеческим - яснеющим в Тоскане.

«За гремучую доблесть грядущих веков…» Осип Мандельштам

За гремучую доблесть грядущих веков,
За высокое племя людей
Я лишился и чаши на пире отцов,
И веселья, и чести своей.
Мне на плечи кидается век-волкодав,
Но не волк я по крови своей,
Запихай меня лучше, как шапку, в рукав
Жаркой шубы сибирских степей.

Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,
Ни кровавых кровей в колесе,
Чтоб сияли всю ночь голубые песцы
Мне в своей первобытной красе,

Уведи меня в ночь, где течет Енисей
И сосна до звезды достает,
Потому что не волк я по крови своей
И меня только равный убьет.

Анализ стихотворения Мандельштама «За гремучую доблесть грядущих веков…»

На момент свершения Октябрьской революции Осип Мандельштам уже был полностью состоявшимся поэтом, высоко ценимым мастером. С советской властью отношения у него складывались противоречиво. Ему нравилась идея создания нового государства. Он ожидал перерождения общества, человеческой природы. Если внимательно читать мемуары жены Мандельштама, можно понять, что поэт был знаком лично со многими государственными деятелями - Бухариным, Ежовым, Дзержинским. Примечательна и резолюция Сталина на уголовном деле Осипа Эмильевича: «Изолировать, но сохранить». Тем не менее, некоторые стихотворения пропитаны неприятием методов большевиков, ненавистью к ним. Вспомнить хотя бы «Мы живем, под собою не чуя страны…» (1933). Из-за этого открытого высмеивания «отца народа» и его приближенных поэта сначала арестовали, а потом отправили в ссылку.

«За гремучую доблесть грядущих веков…»(1931-35) - стихотворение, в некоторой степени близкое по смыслу к вышеназванному. Ключевой мотив - трагическая судьба поэта, живущего в страшную эпоху. Мандельштам называет ее «век-волкодав». Подобное именование встречается ранее в стихотворении «Век» (1922): «Век мой, зверь мой…». Лирический герой стихотворения «За гремучую доблесть грядущих веков…» противопоставляет себя окружающей действительности. Он не желает видеть ее страшных проявлений: «трусов», «хлипкую грязцу», «кровавые кости в колесе». Возможный выход - побег от реальности. Для лирического героя спасение кроется в сибирской природе, поэтому возникает просьба: «Уведи меня в ночь, где течет Енисей».

Два раза в стихотворении повторяется важная мысль: «…не волк я по крови своей». Это отмежевание принципиально для Мандельштама. Годы, когда написано стихотворение, - время для советских жителей крайне тяжелое. Партия требовала полного подчинения. Перед некоторыми людьми ставился выбор: либо жизнь, либо честь. Кто-то становился волком, предателем, кто-то отказывался сотрудничать с системой. Лирический герой явно относит себя ко второй категории людей.

Есть еще один важный мотив - связь времен. Метафора идет от «Гамлета». В шекспировской трагедии есть строки про порванную цепь времен (в альтернативных переводах - вывихнутый или расшатанный век, порванная дней связующая нить). Мандельштам считает, что события 1917 года разрушили связь России с прошлым. В уже упомянутом стихотворении «Век» лирический герой готов пожертвовать собой, чтобы восстановить разорванные узы. В произведении «За гремучую доблесть грядущих веков…» видно намерение принять страдание ради «высокого племени людей», которым суждено жить в будущем.

Противостояние поэта и власти, как это часто бывает, закончилось победой последней. В 1938 году Мандельштама вновь арестовали. Осипа Эмильевича отправили по этапу на Дальний Восток, при этом приговор был не слишком жесток по тем временам - пять лет концентрационного лагеря за контрреволюционную деятельность. 27 декабря он умер от тифа, находясь в пересыльном лагере Владперпункт (территория современного Владивостока). Поэта не хоронили вплоть до весны, как и прочих скончавшихся узников. Затем его погребли в братской могиле, местоположение которой остается неизвестным по сей день.

Мне на плечи кидается век-волкодав,
Но не волк я по крови своей.

Это стихотворение ("За гремучую доблесть грядущих веков...") дает представление о душевном состоянии Мандельштама в тридцатые годы XX века. Поэт еще далек от крамольных мыслей в отношении Советского правительства, когда век для него в буквальном смысле сделается волкодавом. В стихотворении речь идет о других вещах, хотя и неотделимых от советских реалий. Поэт и многие его современники перед тяжелым выбором: либо принять поступь времени и идти с ним в ногу, либо - остаться верными прочно укоренившимся традициям.

В стихотворении новый (то есть XX век) приравнивается к волкодаву, причем он бросается не только на старый век, но и на автора этих строк. Мандельштам сам себя объявляет волком, которого "давят", но при этом оговаривает: "не волк я по крови своей". Утверждение это звучит в двух строфах, приковывая к себе внимание и впечатываясь в память, благодаря двойному упоминанию. Для того чтобы выжить, нужно быть волком. Мандельштам никогда им не был, поэтому и не сумел бороться с собственной эпохой. Однако стихотворение посвящено не самому автору, он всего лишь представляет себя неотделимым от своего времени. Главный герой произведения - век, а само стихотворение представляет собой нечто вроде обвинительного заключения. Действия же, вменяемые в вину эпохе, примерно таковы: революция, пожертвовавшая настоящим ради пышной будущей славы, лишила поколение "чаши па пирс отцов, веселья и чести" и создала настолько искаженный, отвратительный и страшный мир, что он стал невыносим. Мандельштам видит один выход: бежать подальше от этого мира, куда угодно, хоть в Сибирь. Здесь явственно звучит сознание собственного бессилия перед лицом все сметающей новейшей истории.

Стихотворение "За гремучую доблесть грядущих веков..." является как бы отпором другому маиделынтамовскому стихотворению "Век". Творчество Мандельштама полно противоречий, особенно в последние годы постоянного запугивания, страха, даже паранойи. А извечный спор прошлого с настоящим, противоположные утверждения свойственны всему творчеству Мандельштама. В том году, когда написан "Век", эпоха еще не превратилась для поэта в волкодава. Напротив, век - это нежный жертвенный ягненок, которого без сожаления отдают на заклание. Мандельштам призывает ломать позвонки старому веку, чтобы дать дорогу новому. Тех, кто трепещет "на пороге новых дней", поэт презрительно именует "захребетниками". Снова возникает дилемма: ломать старые устои, приветствовать новый мир, идти в ногу с историей или, напротив, присоединиться к "захребетникам" во вполне понятном стремлении сохранить старые культурные традиции. Мандельштам, несмотря на презрение к "захребетникам", высказанное в стихотворении, сам принадлежал в большой мере к этой категории. Он всегда трепетно относился к культуре, был ее певцом и "проводником в массы". Новое же время диктовало новые условия, когда каждый должен был выбирать. Сейчас, когда мы можем оценивать творчество Мандельштама с точки зрения потомков, становится ясно, что он всегда склонялся к старому, традиционному, и его призывы к тому, чтобы ломать устои - лишь всплески политической активности, не более того.

В любом случае, эпоха нашла свое отражение в лирике Мандельштама; возможно, что как раз у него, в противовес другим поэтам, она отразилась наиболее ярко, поскольку эта самая эпоха закрутила его в своем бешеном водовороте. События революции, протест против царизма нашли свое отражение в творчестве поэта. Незадолго до стихотворения о "веке-волкодаве" он пишет о своем отчуждении от имперского мира, показывая себя сознательным антимонархистом:

С миром державным я был лишь ребячески связан,
Устриц боялся и на гвардейцев смотрел исподлобья -
И ни крупицей души я ему не обязан,
Как я ни мучил себя по чужому подобью.

Казалось бы, эти строки показывают автора как апологета Советской власти. Но проходит совсем немного времени, и появляется стихотворение "Мы живем, под собою не чуя страны..." В нем нет четко выраженного политического призыва, но зато присутствует неприкрытый выпад против Сталина, а значит, - против всего советского строя.

Мандельштам метался, не мог найти себя, то и дело менял свои воззрения, легко поддавался влиянию. Может быть, это век "задавил" поэта, мешая найти свой, единственно верный путь?

"Век-волкодав" действительно задавил Мандельштама, но лишь в чисто физическом смысле. Поэт погиб, оставив после себя довольно обширное наследие, без которого немыслима на сегодняшний день русская литература. "За гремучую доблесть грядущих веков..." оказалось поистине пророческим стихотворением и занимает особое место в лирике Мандельштама. Всей своей жизнью и творчеством, неразрывно с ней связанным, поэт доказал, что он "не волк по крови своей". Эпоха сломила его физически, но не смогла разрушить как поэта.

"Мне на плечи кидается век-волкодав..."